«Привет, слушатель.
Если ты это читаешь, значит, скорее всего, слушаешь Louisiana Mourning именно так (или почти так), как я это и задумывал: как цельный кусок разобщенных записей. Большая их часть сделана в разных мотелях, разбросанных по всей Луизиане, и сведена позже в моей чикагской студии.
Думаю, те, кто следит за моим творчеством, не удивятся, узнав, что я не пытался сделать из этого альбома нечто коммерческое. Этот альбом - попытка выразить мое уважение и отношение к своему другу, которого постигли трагические обстоятельства. Я надеюсь, альбом станет утешением для тех, кто потерял своего лучшего друга. Я попытался предпринять путешествие в глубины моей собственной скорби и печали в отражении нашего общего неизбежного конца.
Легально или нет, но для меня честь поделиться с вами этим альбомом. Пожалуйста, если вы где-либо будете давать ссылки на загрузку Louisiana Mourning, вставляйте вместе с ним эти мои слова».
Benn Jordan
Только что я видел его. Но это был не он. Лежал в гробу. Лежал? Нет, это глупость. Это, во-первых, был не он, а, во-вторых, он не мог там лежать. Потому что лежание - процесс осмысленный, происходящий по воле самого лежащего. Хотя... Хотя, говорят же про стволы деревьев, что они лежат... Черт, какой ужас, - он провел чуть прохладной рукой по лицу. Это был не он, и он не лежал. Это какое-то представление, ей-ей.
Бен стоял перед грязноватым стеклом и смотрел пред собой на улицу. Ничего нового. Ничего нового, все как всегда: вон какой-то жирный мужик выгуливает свою таксу. Сейчас она обделает куст и ему придется лезть туда и убирать за ней. По улицам тащатся машины всех мастей. Какие-то тинэйджеры идут вдоль забора, пьют кока-колу. В небе застыли облака. Нет, реально, никто не умирал. Ха! Это смешно, правда.
Он обернулся назад, чтобы убедится, что гроб все еще на месте, чтобы в очередной раз убедиться, что это не сон, чтобы увидеть там лицо, так похожее на лицо Джима. Но все равно, это был кто-то другой. Он уверен в этом. Кто-то другой. Ну, хорошо. Он умер. Ладно. Пусть. Я даже готов в это поверить, но... Но что я тут делаю, а? Что я тут делаю? Зачем я здесь? Все эти люди - он огляделся вокруг себя - зачем они здесь? Ведь то, вокруг чего они так старательно тихо ходят, то о чем разговаривают приглушенными голосами - оно мертво. Это просто, Господи, это просто куча разлагающейся материи. Вроде стола, или шкафа, например. Кому все это нужно? Уж точно не мне. Нет, не могу. Сорвавшись с места, Бен схватился за первую попавшуюся на глаза дверную ручку. Холодная сталь куском льда легла в руку. Тишина. Как же хорошо, - он громко выдохнул. Прислониться к двери, задрать голову, закрыть глаза. Наконец-то. Наконец-то не надо лицемерить и претворяться. Уф...
Вдруг дверь за спиной толкнула его вперед. Недолгое одиночество прервано. Кто это? Сейчас, наверно, опять придется разговаривать на высокие трагические темы.
- Бен... - это был Стефан. - Бен, я видел, как ты сюда зашел и... В общем, как бы сказать...
- Да говори, как есть, Стеф. Чего уж там.
- Да просто... - он посмотрел Бену в глаза, пытаясь уловить в них хотя бы тлеющие угольки понимания, - просто, Бен, извини, если я тебя чем-то обижу, но...
Бен стоял молча и просто смотрел на него. Это он ворвался сюда, да еще, к тому же, и специально. Вот сейчас он заведет эту пластинку про то, как он лежит там, как будто живой. Стеф любит такие тирады. Польет это все пестрым соусом патетики и пафоса. Театральность... Но да ладно, Стеф не виноват, что он такой. Он, может, и чувствует все это на самом деле, но ему надо обязательно сыграть свою роль - роль опечаленного друга.
- ...в общем, Бен! Тебе не кажется все это каким-то... - он затянул последние слоги. Получилось нечто вроде «каким-то-о-о-о-о». Каким-то глупым?
Вау. Этого я от него не ожидал, признаться. Круто. - Глупым?
- Ну, да. Тебе не кажется все это просто какой-то театральной игрой, а?
Начинается, - подумал я. - Что ты имеешь виду, Стеф? - Что он имеет в виду. Черт, любому идиоту понятно, что он имеет в виду. Но... Почему? Почему я сам подыгрываю ему? Кроме нас ведь тут никого нет. Почему не скажу ему «Нет, козел хренов, не кажется. Не кажется! Чего тебе надо? Зачем ломать комедию? Зачем что-то говорить? И так ведь все понятно. Знаешь, меня, в общем-то, и не особо потрясла его смерть, да. Я ничего такого не чувствую.
- ...Они все ходят там. Странно. Странно, Бен. Я никак не могу привыкнуть к мысли...
Господи боже, за что? За что мне это, а? Сколько можно говорить одними и теми же заезженными фразами?
- ...Как ты думаешь, Бен?
- Да, - поджав губы и слегка кивая, соглашаюсь, - ты абсолютно прав, Стеф. У меня точно такое же ощущение. Я чувствую то же самое.
Господи, люди приходят и уходят, в конце концов. Да и кто это умер? Кто вон там умер? Был маленький Джим. Ребенок. Он был одним Джимом. Кое-как учился, любил подолгу гулять после школы и не слушался своих родителей. Потом был подросток Джим. Прогуливал. Потом был Джим взрослый. Ходил в университет, встречался с девушками. Трахался с ними. Работал в этой своей конторе. Какой Джим умер? Тот маленький? Да давно он умер. Тот, что ходил в университет? Тот тоже давно умер. Джим, кем таким ты вообще был? А, Джим? Что ты уставился на меня, кретин? Мать твою, вот кого мне хочется меньше всего сейчас видеть, а! Не мог оставить меня в покое.
- Знаешь, я думаю, для него важно, что мы все собрались, наконец. Хоть и по такому, конечно, поводу, - опять начал мямлить Стеф.
Я молчал. Господи, еще один такой штамп и я не выдержу и выброшусь из окна, клянусь. Был бы рад? Да он бы нас собственными руками бы выкинул отсюда! Он терпеть не мог все эти танцы с бубном!
- Я, конечно, знаю, что ты неверующий, но, разве тебе не хотелось бы...?
- Послушай, Стеф. Люди рождаются и умирают, и это нормально, так и должно быть. Джим родился и умер. И все. И если б он знал, что все мы тут такие собрались в его собственной квартире теперь, чтобы бесшумно ступать своими гладкими лакированными ботинками по пурпурному ковру в его гостиной вокруг ящика, в котором лежит то, что когда-то называлось им, что двигалось, дышало, радовалось и печалилось, мыслило и создавало, то... - Я задыхался, - то он бы... Он бы с ума сошел от злости! Он бы за шкирку нас отсюда всех выкинул! Он бы здесь так матом бы всех крыл!..
Застывший Стеф стоял с открытым ртом. Вид у него был ошарашенный. Вдруг наступила тишина. Я понял, что кричал. Очень даже может быть, меня слышали в гостиной. Жаль, только Джим не слышал.
Что человек должен делать, когда умирает его лучший друг? Вы знаете? Конечно, наверно, этикет предписывает какой-то срок траура, в течение которого я должен бы ходить в черном костюме и не развлекаться. Что я теперь должен делать? Как правильно поступить? Нет никакого ответа. Вы бы что сделали? Я, вот, честно, не могу понять никак, что его нет. Он как будто мне позвонит сейчас, понимаете?
- Эй, Бен, здорово, чувак! Как дела? Что, небось, опять со своей гитарой сидишь, а? А ну, давай, бросай ее, и айда, выпьем чего-нибудь! Ха-ха-хах!
Я слышу искаженные сотовой связью раскаты его смеха. Ха-ха-хах. Вот сейчас. Я беру телефон и смотрю на него. Молчит. Ничего. Смотрю. Ничего. Захожу в записную книжку. Листаю. Вот и имя: Джимми С. Джимми С. Джимми С. Джимми С. Не послать ли мне ему смску, а? Под пальцами хрустят маленькие кнопочки: «Джимии, чувак, куда ты пропал?». Отправить. Складывается маленький золотистый конвертик и улетает. Куда улетает? Эй, конвертик, подожди! Я хочу с тобой! Куда ты там? Может, ты знаешь потайные тропы, через которые можешь долететь до него, а? Смешно. Смешно. Я фыркаю и улыбаюсь. Джим бы меня убил за такое. «Размазня. Люди приходят и уходят, Бен, это нормально. Нормально». Я знаю, Джим, знаю. Дай мне немного просто... Мне нужно. Нужно понять, что ты больше никогда не позвонишь.
Поднимаю голову. Сквозь полоски жалюзи пробивается багровый предзакатный свет. Полоски света падают на пыльный пол, на безвкусный затертый ковер, и очерчивают полосатые тени. Беру гитару. Играю. Завтра я проснусь здесь же. Может быть, я пойду в ближайший магазин, или закажу прямо в номер еще осточертевшего виски. Может быть. Может, выпью завтра еще пару бутылочек, а? Какая разница, в конце концов? Who cares, ah? А, может, сяду в свой черный форд, да покачу по этим гладким до тошноты американским бесконечным шоссе, а вокруг будут красные облачка песка, небо будет синим - дальше некуда - солнце будет бить в глаза. Но это ничего ... У меня есть очки. Очки что надо. «Старики в моей деревне говорят, что мир приобретает цвет стекла, через которое на него смотришь»... Мда... Жаль, ты так и не увидел этот фильм.
Шуршит под колесами серый гравий. На землю падает тень. За спиной хлопает автомобильная дверца.
- Здравствуйте! Желаете номер?
- Да, пожалуйста.
- На одного, двоих? - консьержка перегнется через стойку, пытаясь разглядеть, нет ли кого в машине.
- На двоих, пожалуйста, мы путешествуем с другом.
- Пожалуйста, сэр.
«Путешествуем с моим мертвым другом», - так и хочется добавить. Очередной мотель. Сколько их - таких мотельчиков? Сотни? Тысячи? Одноэтажные домики жмутся к пустынной, посыпанной красным пеплом земле. И все в них всегда одинаково: затертая мебель, ящик с пультом, на котором уже протерлись все кнопки, маленький холодильник, душ, тараканы, грызущие ночью обои... С мертвым другом. В следующий раз так и скажу, черт побери. Подхожу к окну. Черт, ничего нового: пустыня, мать ее так. Низкий горизонт. Какая-то невнятная полумертвая сухая трава. Небо. Голубое, как вода в тропической лагуне. Сколько раз я стоял уже так? Нет смысла... Нет смысла говорить, что я ощущаю себя потерянным или еще что-то там. Какая разница? А потом, зачем говорить это? «Я ощущаю себя потерянным», - ну что за чушь? Ничего я не ощущаю. Я отправляю смски своему мертвому другу и только. Разве можно об этом сказать? Я вспоминаю. Вот так же я стоял у окна в тот день. Шел мужик с собакой. Какие-то подростки в кепках шли вдоль забора, машины... А потом я наорал на Стефа. Но всем ведь все равно. Тогда я тоже так стоял перед окном. Но, одно движение и створки жалюзи смыкаются - в комнате мрак. Это-то мне и нужно. Пойду, помоюсь.
Я не знаю, что полагается делать, когда умирает Джимми С. Я не знаю, что нужно делать, когда умирает твой лучший друг. Я? Я... Я что? Я... Сел в свой форд, сунул в него гитару и поехал. Приезжаю в мотель. Сажусь на продавленную кровать, паясничая, скрипят ржавые от времени пружины. Обязательно при этом подумаю, что наверняка ведь на ней трахался намедни какой-нибудь дальнобойщик с какой-нибудь шлюхой. Ну и что? Мне все равно. Беру гитару. Пью и просто играю. Понимаете? Бывает, наверно... Наверно оттого, что слишком много выпил, что я... Плачу. Играю и плачу. Иногда рыдаю. Не могу остановиться. Кричу. Бью посуду, светильники, швыряю в стены бутылки и осколки от них, летят в стороны, наполняют комнату своими блестящими острыми гранями. Потом успокаиваюсь и снова беру гитару. Зачем говорить? Я не умею. Я играю. Я буду играть, пока все не выплачу. Пока все не сыграю. Даже если местная красная пыль совсем заткнет мне глотку так, что я не смогу дышать. Буду ездить, пока все не сыграю.